Раскрашивал гуашью
поблёкших дней страницы;
бравурные пел марши,
мечтая удавиться…

Ронял из глаз снежинки,
в гранёные стаканы;
стирал в себе картинки
раздувшейся нирваны…

Насиловал надежды,
хирея от удушья;
растил Я безмятежно
тупое равнодушье…

Я пестовал мечтами
измученную душу;
Я жил, как-то местами, -
Я слышал, но не слушал…

Я складывал в копилку
истерзанную веру;
стелил себе подстилку
из сказочной химеры…

Подкладывал поленья
в очаг забытых песен;
Мир – порванные звенья…
Мир – сух, жесток и пресен…

Камин топил стихами, -
ненужный и никчемный;
и занималось пламя
легко, самозабвенно…

Что глядишь на меня, как на Бога?
Я давно не пример уже вовсе…
Нас не сдружит с тобой ни дорога,
ни бутылка, ни что за ней после…

И не надо глазами так зыркать,
вроде как Ты пощады здесь просишь;
и не нужно обиженно фыркать, -
что Ты право, под дурня здесь косишь?!

Мир совсем – не простая, брат, штука,
хоть был создан почти за неделю…
Чуешь мысль? Ты ж не внук Чингач Гука?!
Никогда в это Я не поверю!

Люди – главная в жизни загадка:
«Гомо Сапиенс», бляха, как мудро!
И иной завонять может гадко,
даже выглядит, если Он чудно…

А другой – просто правнук дебила,
и по виду, ну, вылитый гоблин, -
а на деле достаточно милый.
Не с лица воду пить, значит. Во, блин!

Здесь всё создано, братец, на фальши,
на дрожжах её месится тесто…
Рассуждать не берусь про «а раньше…», -
не моё, да и вроде не к месту.

Так что бей без промашки, не в тире!
Сверху та же ботва и болото.
То кого-то там мочат в сортире,
то – друзья, «не разлей…» с ним же. То-то!

Правда – это вообще, блин, зараза;
только мудрые нам говорили:
правда – то, что сказали три раза,
иль три раза, что вслух повторили.

И копать можно здесь до упаду, -
всё одно – возвышается куча…
И никто не протянет награду
от «Версачи», «Армани», иль «Гучи»…